- И потому своим доносила?
Она пожала плечиками: мол, что тут скажешь. Война - дело такое...
...не женское.
А она была женщиной, Марена, прозванная Лисицей. Темный волос. Острое личико. Глаза яркие, что твое небо. Ей непостижимым образом к лицу была и та нелепая одежда, в которую приходилось рядится, и короткие, обрезанные криво, волосы. Она курила сигаретки, не чураясь солдатских самокруток, которые порой набивали лебедою и вовсе пылью. Она смеялась громко, в голос и стреляла, почитай, лучше многих.
Знала тропы там, в Озерном крае.
И вела по ним... выводила... его выводила, а прочих заводила. Хитрая...
- Ты был совсем еще мальчишкой, - вздохнула она, усаживаясь рядом. Поинтересовалась с любопытством: - Сильно болит?
- Изрядно, - с галлюцинациями притворяться нет нужды, они свои, проверенные. И потому Стрежницкий лишь вздохнул.
- Мне тоже больно было, когда ты меня вешал...
- А когда ты моих людей на убой послала?
- Не тебя же...
- И меня бы послала. Просто... чего ждала? Когда я до Вышняты дойду?
- Значит, все-таки с ним встретиться должен был? - нисколько не удивилась галлюцинация. От нее пахло ромашками и лесом, болотом - самую малость. А еще сеном, конским потом и костром. Землею сырой, которая проминалась под конскими копытами и ямины хранила долго, бережливо. - Честно говоря, не надеялись, знали, что ты с городскими связь держишь. Вот нужно было понять, с кем...
- И повесить?
- А как иначе. Война ведь...
- Война. Была, - согласился Стрежницкий, всецело осознавая, насколько это нелепо - разговаривать с мертвою невестой.
- Осталась, - покачала головой та.
- Быть того...
- Глупенький. Некоторые войны не прекращаются...
- Почему ты... ты ведь сама была...
- Кем? - тихо спросила Марена, проведя пальчиками по шее, которую охватывала веревка. - Наивною девочкой, которая хотела переменить мир? Сделать его лучше?
- Убив тех, кто против перемен?
- А хоть бы и так... они ведь тоже не задумались, стоит ли убивать меня... знаешь, мой дом ведь не крестьяне сожгли, а Таровицкий со своими людьми. Их после простили, взяли и простили. И наплевал ваш император на то, сколько они крови пролили... в нашем доме добре гуляли, несколько дней... мне повезло, меня укрыли... я аккурат в отъезде была...
Она была.
Дышала.
И Стрежницкий ощущал тепло ее тела, хотя понимал - оно тоже обманчиво. Это все рана в голове, которая горела и дергала, и тянуло палец в нее сунуть, почесать...
- А вернулась и увидела... даже похоронить не дали по-человечески, - и такой лютой ненавистью пахнуло от слов ее, что Стрежницкий про боль свою позабыл. - Они долго там стояли... слуги царя-батюшки, верные его опричники...
- Не все...
- Быть может... так и я не всех трогала. Я сперва лишь отомстить хотела... мне помогли. Научили. Сделали сильной... знаешь, я ведь не нашла тех самых... старика ублюдочного, который огнем... зато отыскала других.
- Меня?
- Тебя... Шорох... твоим именем детей пугали, а ты... ты оказался таким обыкновенным...
- Извини.
- Ничего... погоди, скоро болеть перестанет. После смерти боли нет.
- Я не умру...
- Умрешь, - сказала Марена, подавая руку. - Все когда-нибудь да умирают... пришел твой черед. Знаешь, единственное, о чем я жалею, так это о том, что сразу тебя не пристрелила...
- Поздно, - Стрежницкий понял, что у него нет больше злости. Ни на нее. Ни на себя. Ни... на мир этот поганый, в котором и влюбиться толком не выходит. Он закрыл глаза, оба, к счастью, веки не пострадали, а когда открыл, то увидел, что сидит вовсе не в комнате.
Как он выбрался в коридор?
Стрежницкий не помнил.
Он потрогал голову, которая все еще болела, но как-то слабо, приглушенно. И зуб дергало, и во рту был пренеприятный сладкий привкус. Он поднял руку, за которую зацепилась атласная ленточка. Та вилась-вилась и... уходила к тонкой девичьей шейку.
Знакомое лицо.
Быть того не может... не может того быть...
...ленточка - не веревка, но шейку обвивала крепко, а мертвая девица улыбалась этак, с ехидцей, будто и вправду ожить собиралась.
- Убили! - закричал кто-то над головой, вызывая новый всплеск боли. - Мамочки родные, убили!
Стрежницкий зажал уши ладонями.
Чтоб тебя... а ведь целитель предупреждал: следует оставаться в постели. Для здоровья оно полезно...
Крик Лизавета услышала и, вместо того, чтобы как подобает девице приличной, запереться в собственных покоях и смиренно дожидаться спасения, она подпрыгнула.
Проверила, на месте ли ножик.
И бросилась вперед.
Благо, долго бежать не пришлось: поворот и вот уже она едва не падает, споткнувшись о мертвую девицу... вернее падает.
И аккурат на девицу.
...не девицу.
И не мертвую. Правда, Лизавета это поняла далеко не сразу и сперва даже рот раскрыла, чтобы заорать, а после закрыла со всею поспешностью. Она поерзала, пытаясь встать, но тело лежало поперек коридора, а Лизавета - поперек тела. И поза была преглупейшая. В уголочке же, сжавшись в комок, сидел жених ее названный и пялился на Лизавету единственным глазом, только навряд ли видел. Уж больно глаз этот затуманенным был. На месте второго зияла черная неприглядного вида дыра, от которой расползались рубцы.
- Убили... - продолжала голосить баба в темной форме дворцовой прислуги.
- Заткнись, - велела Лизавета, прикидывая, как оно будет половчей: переползти через болвана или же на него опереться... как бы не провалился. Лицо-то явно из воска леплено и со всею старательностью, а вот тело, может, деревянное, а может, соломенное, тогда опираться на него никак не можно.
- Ой мамочки...
Лизавету дернули и, приподнявши, поставили на ноги. Юбку поправили, платочек протянули.
- Благодарю, - сказала она князю и почувствовала, как предательски пунцовеют щеки. Лизавета ущипнула себя за руку: в конце концов, тут дело серьезное, а она того и гляди влюбится.
А влюбляться в малоподходящих личностей - это как раз-таки несерьезно.
- Не за что. С вами все в порядке? - вежливо поинтересовался князь, но руку Лизаветину не выпустил, хотя в обморок она падать не собиралась и вообще, смела надеяться, что вела себя предостойнейше.
С другой стороны...
Руки у него теплые. И крепкие. И...
- И что тут произошло? - поинтересовался князь пресветским тоном.
- Убили, - не слишком уверенно ответила женщина, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся молоденькой и несчастной. - Я иду, а туточки она...
- Это болван, - сочла нужным уточнить Лизавета. - С восковым лицом...
Жених вздрогнул.
И попытался встать.
- Сиди уже, герой... - рявкнул князь, и на пол плюхнулась та самая девица, которая стиснула в кулачках передник, должно быть, дабы не разрыдаться. Ее плечики мелко подрагивали, а в широко распахнутых очах стояли слезы.
Еще немного и с нею истерика приключится.
Лизавета подошла, присела рядом и сказала:
- Она не настоящая, - сказала шепотом, но князь кивнул. Он, склонившись над болваном, разглядывал его с немалым интересом.
Девица всхлипнула.
- Должно быть пошутить хотели... порой люди совсем глупые шутки играют, верно?
Девица кивнула. Но фартучек не выпустила. И губа ее оттопыренная не перестала подрагивать, выдавая душевное смятение. Лизавета погладила ледяное запястье.
- В городе музей есть. Там из воска лепят... я сестер водила. Интересно... есть бородатая женщина. И еще двухголовая. Мужчина, у которого только один глаз...
...музей ютился в гостиной одной почтенной вдовы, супруг которой не оставил несчастной ничего, помимо долгов и результатов многолетней своей работы. Он мечтал создать галерею уродств человеческих, и Лизавета была вынуждена признать: получилось у него весьма достоверно. Болваны, обряженные в человеческие одеяния, гляделись живыми, и девочки только охали, ахали и попискивали, а после на два дня было разговоров лишь о жутях увиденных.